Москва Лимоновская

Между прочим, рукопись буквально избежала судьбы второго тома «Мертвых душ», ибо приятель, которому Лимонов вверил архив перед отъездом на развалины СССР, не смог обеспечить безопасность своей библиотеки. Многое было сожжено долгими зимними вечерами каким-то квартирантом-военным.

Возможно, выйди книга на пару лет раньше — и хронометраж очередной киноэпопеи Кирилла Серебренникова «Лимонов. Баллада» (2024) был бы минут на пять дольше. Как раз хватило бы, чтобы показать быт «темной волны» подмороженной Оттепели, с беспробудным пьянством андерграундных поэтов и художников, бедностью начинающего поэта Эда Лимонова, который, на манер Троцкого, еще и немного шьет брюки. Всматриваясь в окна московских съемных комнат и углов, голодный герой оттачивает поэтическое перо под югославский порошковый супчик и горький черный чай, чтобы явить миру ранние хиты вроде «Кропоткина», «Шариков» и «Кухарки».

Автор всерьез сравнивает себя и с Дэвидом Боуи, находя в образе экстравагантного андрогина своего западного «брата», и с мятущимися сюрреалистами Андре Бретоном и Гийомом Аполлинером, и с земляком по Харькову, великим Председателем Земного шара Велимиром Хлебниковым. Между прочим, поэт застает в Москве тихие и печальные похороны последнего Предземшара Алексея Крученых, на которые приходит заплаканная Лиля Брик в высоких белых сапогах (прямиком из Парижа) с мажорным Андреем Вознесенским, прикатившим ее на своей «Волге». Голодный, молодой и непризнанный пока еще поэт Лимонов наблюдает закат авангардной поэзии в противофазе с представителем номенклатурно-литературного успеха.

«Когда они выходили из ворот Донского монастыря, из трубы крематория повалил желтый дым.

— Последние молекулы футуризма, — сказал Алейников. — Вдохните поглубже, ребята».

Но больше ни Вознесенского, ни Евтушенко, ни даже Беллы Ахмадулиной в романе представлено не будет, ибо и сам Эд Лимонов им не представлялся. Зато в изобилии персонажи менее раскрученные, однако куда более интересные.

Что же делал поэт Лимонов в свои ранние годы? Пил с многочисленными друзьями, шил модные сумки, помогал своей «гражданской супруге» Анне Моисеевне Рубинштейн фарцевать предметами первой необходимости (и то, и другое, напомним, в Союзе — подсудное дело), читал стихи (сначала даром, а потом исключительно за деньги), возил подпольную демшизовую литературу по научению соседа по квартире, названного в книге Революционером. Им был Владимир Гершуни — знаменитый тогда диссидент-социалист, боровшийся против неправильной КПСС. За что он боролся, понятно не было, но аполитичный Эд выдал недвусмысленное резюме подпольной деятельности активистов:

«…тип профессионального революционера-баламута, к которому Володька принадлежит, не нужен в СССР в нашу эпоху».

Видимо, после развала Союза этот тип показался Лимонову, вернувшемуся в Россию, на своем месте и в свое время — и он сам стал таким, даже круче.

С остальными представителями московской богемы и андерграунда Эд либо дружит, либо держит дистанцию. В соцреалистической Москве того времени есть всё: от сюрреализма до экспрессионизма, любые кружки и поэтические течения, выдающиеся поэты и художники. Еще не рассеялась слава Лианозовской школы, а уже отгремели яростные СМОГисты во главе с Леонидом Губановым. Но настоящие творцы остаются штучным, разовым явлением, и пообщаться с ними можно, только предъявив собственное творчество. И хотя Эд не использует столь высокопарной риторики, для него Москва — объект завоевания. Это жестокий город, где для выживания нужно быть сильным и рассчитывать можно только на себя. Так что герой ревниво оттачивает перо, взвешивая свои строки и сравнивая с находками других поэтов.

А их на страницах «Москвы майской» немало. Тут и вельможный, меценатствующий Генрих Сапгир, которого Эд Лимонов «изнасиловал» дружбой с собой, и теплый, улыбчивый Владимир Алейников, и смиренный «дед» Евгений Кропивницкий — ровесник Маяковского, доживающий век в далеком Долгопрудном, и временами психопатичный, временами душевный и трогательный (когда не пьет) Леонид Губанов, «кусающий» тех из своей стаи, кто кажется ему слабым или недостаточно «поэтичным». Главная интрига книги — схлестнется ли молодой и резкий Лимонов, кровь от крови харьковских рабочих окраин, с этим домашним мальчиком, отчаянно разыгрывающим чуть ли не уголовного авторитета?

Есть среди окружения, в которое попал Эд, и представители «высокого» аристократического стиля. И поэт Арсений Тарковский, на семинары к которому Лимонов мужественно стремился, и рубенсовский энергичный мегаломан Эрнст Неизвестный, и изящный бард Александр Галич, вводящий в заблуждение, будто в свое время он был репрессирован. Из этого заблуждения Эда выводит настоящий политзаключенный — художник и психоделический мультипликатор Юло Соостер:

«Хэ-хэ, ты путал его с кем-то другим. Драматург не сидел в лагерь. Он всегда был драматург и актер и ЛЮБИТЕЛЬ баб».

Лимонов не любит аристократизм и барственность, шейные платки и утонченные манеры, «боярские» бороды большинства московских неформалов. Ему, радикальному западнику и поборнику французского сюрреализма, активно неприятны «грубые мужланы, дремучие (и намеренно преувеличивающие свою простонародную дремучесть) алкаши-художнички». Такие портреты, полные не всегда сдерживаемого отторжения, в книге тоже есть. Это авангардист Анатолий Зверев, которого Эд презирает за «мужиковатость и глупую дикость», вполне признавая качество его картин. Или колоритный, упирающий на казачье происхождение художник-неформал Василий Ситников: по мнению Эда, он «выглядел монструозно-странной личностью даже на фоне Москвы 1960-х годов». Впрочем, визит в квартиру Ситникова на Лубянке, откуда художник зимой голышом бегал к памятнику Дзержинскому, остается одним из ярчайших страниц в описании Москвы майской — неформальной, загнанной в подполье, живущей по удивительным, не советским и не антисоветским законам.

Новый старый роман Лимонова — одновременно и объемная, полная сюжетных ответвлений и нереализованных возможностей энциклопедия творческой, богемной и контркультурной жизни конца 60-х годов в столице, и роман-становление, инструкция по приходу к литературному успеху. Тот боевой задор, который привозит из Харькова категоричный, ершистый, уверенный в своем таланте Эд (он к тому же принципиален и нравственно близок к занудной обывательской безупречности: поднадоевшей Анне Моисеевне верен, над стихами работает по восемь часов в сутки, живет на рубль в день и т. п.), беспрецедентен для куда более расслабленной, ищущей вдохновений и радостных встреч столицы.

Об этом говорит ему друг, художник и пьяница Игорь Ворошилов, рекомендующий настойку боярышника и закусывающий вареным яичком.

«Понимаешь, Лимоныч, жизнь Иисуса — как бы модель и нашей жизни всех, и наша жизнь состоит из встреч. Ты встретил Володьку Алейникова. Гробман познакомил тебя с Таликом Стесиным. Стесин познакомил тебя со мной…

— Но не близ моря Галилейского, а в пивной на проспекте Мира, под вывеской “Пейте вместо водки пиво, вы поправитесь на диво!”.

— Декорации эпохи не важны, Лимоныч. Важна суть происходящего. А суть и тогда, в самом начале христианской эры, и сейчас та же: встречи между людьми создают историю, и они и есть события».

Бытовая, искренняя, по-неофитски пламенная религиозность русских неформалов не встречает одобрения в глазах атеистически настроенного сюрреалиста. Это позднее Эдуард Лимонов напишет сборник небезынтересный сборник «Ереси». Пока же он демонстрирует вынесенную из школы «активную нелюбовь к христианству и уверенность в том, что национальному характеру русского народа куда более подошли бы буддизм или ислам».

Да, молодой поэт Эд Лимонов, конечно, персонаж интересный. Бога он отрицает, Москва ему интересна как подножный корм, видит он только сорок оттенков асфальта да изредка поэтичный проблеск московского пейзажа. В друзья, по собственному признанию, из сотен художников он выбрал «эстонца Соостера и хитроумного еврея Илюшу Кабакова».

«Ты вроде и с нами, и поддаешь, как все, но ты никогда не доходишь до конца. Такое впечатление, что ты всегда держишься поближе к невидимой двери, через которую в случае чего сможешь немедленно свалить…», — такое интересное признание слетает с уст Владимира Алейникова, дружбу с которым испортит неприятный инцидент. Эд внутренне согласен с этим: то ли судьба, то ли зов странствий, то ли призвание не дают ему стать в Москве как дома.

Так что «Москва майская» — это не столько про молодые надежды в преддверии плодотворного и трудного лета, сколько про маету, суету и томление. Впрочем, томление и суета человека такого уровня вполне тянут если не на законченный и продуманный безупречный роман, сколько на объемный калейдоскоп событий, описанных в жанре автофикшн. У истоков этого жанра, видимо, и стоял Эдуард Лимонов.