И грустен наш Татьянин День…

опубликовано в газете «Татьянин День» № 38-40

	Московский университет и домовая церковь

Советская власть с первых дней своего существования поставила задачу полного и беспощадного уничтожения Церкви. Не пощадили безбожники и университетскую церковь. Не помогли ни попытки правления Университета сохранить храм в неприкосновенности хотя бы как музей, ни ходатайство 175 прихожан, среди которых было много именитых преподавателей, дать храму статус не домовой, а приходской церкви, ни даже постановление Всероссийской коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины, по которому церковь ввиду своей художественной и исторической ценности должна была быть сохранена в неприкосновенности. В 1918 году храм был закрыт, а в 1922 году превращен в клуб. Нынешней общине возрожденного в 1995 году университетского храма от его прежнего убранства достались лишь обломки иконостаса.

История закрытия Татьянинской церкви связана с ранним периодом большевистского богоборчества. Тогда еще не было повсеместных закрытий храмов, преследований верующих. Кошмар помголовской кампании был еще впереди. В 1918-19 годах проходила другая менее известная кампания — по закрытию домовых церквей при учебных заведениях. Начало этой кампании имело свои причины и свое место в истории. Противостояние большевизма и Церкви старше не только небезызвестного декрета об отделении Церкви от государства, оно старше самого государства. Вот несколько эпизодов без подробностей, без анализа. В октябре 1917 года, еще до переворота, в Успенском соборе Московского Кремля двое будущих красноармейцев сорвали пелены с раки с мощами святителя Ермогена и устроили потасовку. В январе 1918 года в Петрограде, в Александро-Невской Лавре, началось самочинное изъятие церковного имущества. «Кадры» для ограбления церквей уже имелись. А комиссары боялись и верующих и этих «кадров». Три месяца правительство, возглавляемое дипломированным юристом, руководствовалось в церковном вопросе только «революционной необходимостью» и прекрасно обходилось без законов и правовых норм. Потом появился этот декрет. Документ, якобы вовсе не уничтожающий Церковь, а только оформляющий новый для России вид отношений Церкви и государства. В России и в Москве понемногу начали понимать, что декрет с красивым названием «О свободе совести» действительно освобождал главных атеистов от остатков совести и охранял их мародерство в Церквях. Оказалось, что Церковь можно отделить от государства, но не от народа. «Никогда во время революции не были так переполнены церкви, как после декретов», — писал корреспондент петроградской газеты «Новая жизнь». Статья так и называлась «О провале идеи отделения церкви от государства». «Идея» не хотела приживаться даже в стопроцентно партийной среде.

На Благовещенье 1918 года в некоторых районных совдепах Москвы служили молебны. 1 мая в Великую Среду многие из москвичей прислушались к обращению Патриарха и не вышли на первомайскую демонстрацию. А в ночь под Светлое Христово Воскресенье неожиданно исчезла кремлевская охрана. И москвичи — из тех, что посмелее — отстояли праздничную службу в соборах Кремля. На Преображение, 6 (19) августа, день традиционно выходной, среди множества московских учреждений и заводов, прекративших работу, была и типография ЦИК.

Декрет был написан в аппарате Совнаркома. Считается, что начало декрета сочинил Ленин. Только через полгода, в июле 1918 года, был подобран коллектив для текущей работы по осуществлению этого декрета. В аппарате Наркомпроса был создан так называемый Особый отдел. Другие названия этого отдела — Отдел по отделению Церкви от государства или, кратко, Восьмой отдел. Сотрудниками отдела при его создании были два эксперта, юридический консультант, делопроизводитель и машинистка. Вскоре в отделе появился еще один эксперт — священник-расстрига Михаил Галкин. Когда-то он чуть не стал архиереем, потом связал свою судьбу с Союзом русского Народа («черная сотня»). В 1917 году попросился на работу к большевикам. Как и большинство наших революционных геростратов, Галкин забыт, неизвестны дата и обстоятельства его смерти. Упоминания о нем имеются в знаменитом дневнике профессора Московского университета и одновременно Главного библиотекаря Румянцевского музея Юрия Владимировича Готье. Характеризуя работу Галкина по национализации Троице-Сергиевой Лавры, Готье называл его «мерзавцем и ренегатом». Кстати, Готье, наверное, не было известно, что к закрытию университетской церкви «ренегат» тоже имел отношение.

VIII отделу долго не могли подыскать начальника. Только в сентябре или октябре отдел возглавил один из членов коллегии Наркомюста Петр Ананиевич Красиков, тоже Герострат, но с другой судьбой. Его, друга Ленина, искровца, в дальнейшем председателя кассационного трибунала при ВЦИК, прокурора Верховного Суда СССР, не пропустила ни одна советская энциклопедия.

Трудовые будни отдела были тесно связаны с практическим внедрением ленинского декрета. Этот наспех сделанный, косноязычный и неконкретный документ был, очевидно, «поперек горла» даже закоренелым безбожникам типа Луначарского. К декрету пришлось потом писать Инструкцию, разъяснять декрет, разъяснять Инструкцию. Этим занимался издаваемый VIII Отделом журнал «Революция и церковь». Этим наполнена обширная переписка Отдела с совдепами по всей России. В отдел присылались заявления, доносы, жалобы, нередко анонимные, адресованные на имя Ленина, Бонч-Бруевича, в Совнарком, в Наркомпрос. Из множества сюжетов, трагических, необъяснимых, непоправимых, вызывающих жалость и отвращение одновременно, приведем только один, почти анекдотический. В Звенигородском монастыре (очевидно, имелся в виду Савво-Сторожевский женский монастырь) над входом в обитель находилась икона. Местная власть заменила икону портретом Ленина и водрузила красный флаг…

Больше всего хлопот доставляла VIII отделу Москва, вечно напоминающая о тщетности усилий не только самим сотрудникам, но и высокому начальству. Вот что писал Красиков Московскому совдепу по поводу часовни Василия Неокесарийского: «Оскорбляет революционные чувства граждан безобразная часовня с церковными надписями». А судьбу Иверской часовни, досаждавшей и тем, что около нее торговали свечами и «различными церковными предметами», и тем, что находилась она прямо напротив I Дома Советов (гостиница «Националь»), предлагалось решать так: «Часовня могла бы служить киоском для продажи революционной литературы или теплым помещением для милицейского поста»…

Помимо снятия «религиозных эмблем» со зданий, удаления икон из присутственных мест (вплоть до отдела ВЦИК) видимость деятельности VIII отдела, необходимую для отчетности, могла бы создать некая непыльная работа, например, по закрытию небольших, небогатых церквей с немногочисленными приходами. А такими были, по большей части, домовые церкви. И тут всплыл главный пробел ленинского декрета: ни по декрету, ни по инструкции к декрету нельзя было закрывать домовые церкви, принадлежавшие частным лицам или учреждениям. Однако многие домовые церкви принадлежали учебным заведениям, это дало большевикам «зацепку» — домовые церкви надо было уничтожить, чтобы спасти от религии молодежь. Поэтому для «дополнения» декрета было разработано соответствующее постановление Наркомпроса. Процедуру ликвидации домовых церквей при учебных заведениях разработал и обосновал замнаркома просвещения, а когда-то профессор Московского Университета и доктор римской словесности Михаил Николаевич Покровский. У Покровского, выходца из духовной среды, сохранились еще воспоминания относительно особого назначения антиминса. Этот предмет, судьбе которого посвящен отдельный пункт, был милостиво освобожден от национализации и подлежал передаче «местной общине верующих». Постановление было принято Наркомпросом 10 августа 1918 года. Оно предписывало разделаться с домовыми церквями не позднее 1 сентября, за три недели.

Все и, наверное, автор постановления уже забыли о написанном, пока вдруг кто-то из VIII отдела не рассмотрел внимательно новое здание Университета. «…На здании храма науки красуется совершенно противоречащая пролетарской культуре надпись о просвещении светом Христовым, подкрепленная кроме того еще огромной иконой на самом фасаде здания… VIII отдел Наркомюста заинтересован иметь сведения, чем обусловлена такая пассивность отдела Наркомпроса, коим поручено дело уничтожения предметов и изречений, гипнотизирующих несознательные элементы и возмущающие сознательные». Это было в мае 1919 года. Наркомпросу здорово влетело за забывчивость, Университетская церковь была одной из первых ликвидированных домовых церквей.

Интерес большевиков к домовым церквям подогревался распространенным мнением об их богатствах. Старообрядческие «моленные» находились прямо в жилых помещениях, и при их национализации можно было «прихватить» что-то из ценного домашнего имущества. Имущество особняка Солдатенковых на улице Мясницкой, где, кроме моленной, были картины и книги, национализировало ГПУ, затем Комиссия декоративного искусства и народного была, а затем пришли комсомольцы и не дали вывезти комиссии Румянцевского музея уже принадлежавшие музею произведения искусства и книги.

С большевистской властью иногда удавалось «договориться». Константино-Еленинская церковь при Межевом институте на Гороховской улице пыталась найти заступника в лице самого Наркома просвещения А. В. Луначарского. По какой-то еще не выясненной причине Нарком покровительствовал Басманному району. Пролетарский музей этого района даже носил имя Луначарского. Благожелательная виза Наркома на заявлении прихода была истолкована как разрешение возобновить богослужение. Но к 1920 году бдительное око VIII отдела уже заметило этот непорядок, и Луначарскому пришлось писать объяснение. Дольше продержались немосковские церкви. Их судьба решалась до определенного времени только местным совдепом. В недавно вышедшем сборнике «В. И. Ленин. Неизвестные документы 1891 1922 гг.» опубликована записка Ленина Красикову. По просьбе Горького Ленин мягко советовал не настаивать на превращении в клуб домовой церкви Петроградской медицинской академии, праздновавшей в это время свой 200-летний юбилей. В этой церкви находились мраморные доски с фамилиями тех, кто кончил академию. Это было в 1921 году, когда в помещении Университетской церкви, уже свободном «от религиозных предметов», собирались открывать клуб.

С первых дней существования советской власти безбожники принялись за уничтожение Русской Православной Церкви. К 1939 году в стране оставались незакрытыми всего 100 храмов из 60 тысяч, действовавших в 1917 году. Первыми стали закрывать домовые церкви, принадлежащие частным лицам, учреждениям и учебным заведениям. Так, в 1918 году в рамках этой кампании одним из первых был закрыт Татьянинскиий храм Московского Университета. Закрытию предшествовали безуспешные попытки правления Университета сохранить церковь в неприкосновенности хотя бы как музей и ходатайства прихожан придать ей статус приходской. А незадолго до этого Университетской церкви вместе со всей первопрестольной пришлось пережить две недели кровопролитных боев революционного переворота в Москве.

Согласно одному из штампов советской истории, Октябрьская революция (или переворот, как ее называли сами большевики в 1918 г.) была мирной и бескровной. Но не в Москве. Две недели под грохот артиллерии шли кровопролитные бои на улицах. Две недели Москва жила без магазинов, без газет, без телефона. Только 7 ноября (здесь и далее ст. стиль) москвичи смогли выйти на обезображенные окопами и баррикадами улицы, не рискуя быть убитыми. Большевики обстреливали не только «буржуйские гнезда», но и церкви. Более всех пострадала церковь Бориса и Глеба на Поварской. Всего о том, что сделали с Кремлем, с кремлевскими соборами, в полном объеме так никогда и не написали.

Университетская церковь находилась между самыми горячими очагами московских боев — между Кремлем и Никитскими воротами. Обстреливали церковь со стороны Манежной площади. «Весь алтарь изрешетило пулями, кроме престола», — писал в своем дневнике профессор Московского Университета Юрий Владимирович Готье. Человек большой политической интуиции, историк Готье был одним из немногих, кто в то время был мужественным в своих мыслях и предвидел победу большевиков. Но и он не мог предвидеть наступления эры безбожия и об алтаре со следами пуль писал: «Хорошо бы, чтоб это было оставлено в том же виде на стыд всем потомкам». «На стыд потомкам» церковь превратили в клуб.

Покойницкие московских больниц были заполнены до предела. Тех, кто погиб около Кремля и на Никитской, свозили в анатомический театр Московского Университета; очередь на опознание трупов доходила до Тверской. Все лежали вместе — и те, кто сражался на стороне большевиков, и те, кто против. Но хоронили отдельно. Для погибших красногвардейцев на Красной площади около кремлевской стены вырыли две огромных братских могилы — вот когда начиналось «кладбище на Красной площади». Похороны проходили 10 ноября. На репортеров начавших выходить московских газет неизгладимое впечатление произвели грузовики со штабелями красных детских гробиков — детей тоже хоронили в братской могиле. Патриарх Тихон выступил с заявлением о том, что необходимо отслужить заупокойную службу и по тем, кто сражался на стороне большевиков. 10 ноября на Красной площади было похоронено 238 человек.

Точное количество погибших студентов, гимназистов, юнкеров и офицеров в те дни установить не удалось; многих погибших забрали родственники. 11 ноября в анатомическом театре московские репортеры насчитали 37 человек.

Первая панихида по погибшим была отслужена 7 ноября. Ю. В. Готье пишет: «Днем был на панихиде по убитым студентам и даже разревелся; церковь Университета была полна молодежи; наш богослов пр. Боголюбский произнес довольно сильную речь, вызвавшую рыдания, в конце он потребовал, чтобы «Вечную память» пели все — это было сильно и величественно». Похороны студентов и юнкеров должны были состояться 11 ноября, но потом их перенесли на 13. В воскресение в 6 часов вечера в Университетской церкви состоялось заупокойное всенощное бдение. Похороны организовала общестуденческая комиссия, которая заседала в Новом здании на филологическом факультете, в аудитории Б. Пожертвования принимались в «профессорской» филологического факультета. В похоронах принимали участие Всероссийский церковный собор в полном составе, московская городская Дума, профессора, все московское студенчество, представители политических партий и обществ. Заупокойная литургия проходила в церкви Большого Вознесения при участии синодального хора Архангельского. Студентов отпевал митрополит Евлогий. Готье пишет: «При мне привозили тела с пением «Вечной памяти». Сознаюсь, что я плакал, потому что «Вечную память» пели не только этим несчастным молодым людям, неведомо за что отдавших жизнь, а всей несчастной многострадальной России». Похороны состоялись вечером на Братском кладбище. На «Татьяну» 1918 года обычного акта не было, все торжества были связаны только со службами в Университетской церкви. 13 января Готье записал: «Вчера грустная печальная Татьяна, какой еще не было; был в Университетской церкви с таким чувством, что в последний раз, может быть…» Траур октябрьского переворота будто бы и не кончался. 11 января отслужили заупокойную литургию, а после панихиду «по основателям, усопшим начальникам, профессорам, преподавателям и должностным лицам московского Университета, а также по умученным тевтонами в текущую войну». Заупокойная служба была и в Татьянин день — служили панихиду по членам Учредительного собрания Ф. Ф. Кокошкину и А. И. Шингареву — их, раненых, привезли в больницу и там убили. Вот скупая на подробности газетная хроника празднования 163-й годовщины Университета. В Университетской церкви были отслужены Божественная литургия и благодарственный молебен. Служил настоятель церкви профессор богословия протоиерей Николай Иванович Боголюбский с шестью молодыми священниками. Пели хористы Большого театра. Как солистка в хоре участвовала известная певица Большого театра Е. А. Степанова. За богослужением присутствовали ректор Университета (по другим данным, исполняющий должность ректора) М. А. Мезбир, помощник ректора Д. Ф. Егоров, проректор А. И. Савин, члены Учредительного собрания П. Н. Новгородцев, С. А. Котляревский, деканы медицинского факультета Н. А. Митропольский, юридического И. Т. Татарев и другие профессора, преподаватели, студенты Университета. В своей праздничной проповеди протоиерей Николай Боголюбский говорил о тяжелом положении России. И хотя акта не намечалось, после служб «в одной из зал Университета состоялось собрание профессоров, на котором произносились речи». Таким был последний Татьянин день. И об этом событии рассказывали последние номера уже нерегулярно, изредка выходивших либеральных газет. Пока «смольный папа и его клерикалы» были далеко (а ведь тогда никто не знал, что через 2 месяца Москва станет большевистской столицей), можно было писать все, что думаешь «о нынешних правителях, уничтожающих просвещение и просвещенных людей». Лучше всего о Татьяне, облекшейся в глубокий траур и по просвещению и по своим погибшим «за великое дело свободы борцам», написано в стихотворении Родиона Менделевича «Татьянин день», помещенном в газете «Московский листок» за 12 января 1918 года:

… Вся Русь сейчас — сплошная рана, Позор наш тяжек и велик… Из-за кровавого тумана Свободы виден скорбный лик. Пришли жестокие вандалы, Чьи руки хищные в крови, И в грязь втоптали идеалы Свободы, братства и любви! У них развернутое знамя С кровавым лозунгом «Долой!» В стране войны гражданской пламя Они раздули волей злой <…>… Еще не кончен бой упорный, Еще не скрылась смерти тень… Над alma mater траур черный И грустен наш Татьянин день. Готье не ошибся в своих предчувствиях — престольный праздник Университетской церкви справляли в последний раз.

Написанный М. Н. Покровским документ поставил домовые храмы при учебных заведениях перед угрозой уничтожения, и прихожане их вместе с администрацией начали, как могли, спасать свои церкви. Университетская не была исключением. В августе 1918 года ректору Университета было подано заявление от 175 прихожан «с просьбой возбудить ходатайство о признании этого храма приходской церковью Университетского района, так как доселе этот храм удовлетворял религиозные потребности не учащихся, разбросанных по всей Москве, а нас, служащих в Университете и живущих в его зданиях и непосредственном соседстве». Конечно, написанное о студентах было «ложью во спасение». В церкви всегда молилось много студентов, и среди них были активные прихожане. Еще до революции, 15 октября 1917 года, по разрешению будущего Патриарха — митрополита Московского Тихона состоялось посвящение в стихарь студента первого курса медицинского факультета С. С. Муретова «за его постоянное служение при храме Божием и участие в должности книгодержца при архиерейских служениях». В праздничном богослужении 12 января вместе с протоиереем Боголюбским участвовало шесть священников из числа студентов. С прошением прихожан о смене статуса церкви с домовой на приходскую Патриарх Тихон согласился.

Возможно, что на основании этого заявления правление Университета обратилось в Наркомпрос с ходатайством «о желательности сохранения университетской церкви, как представляющей исторический и художественный интерес». Такое же заявление сделали, спасая свою церковь, профессора и преподаватели Высшего Технического Училища. После нескольких обсуждений на комиссиях Всероссийская коллегия по делам музеев и охране памятников искусства и старины вынесла определение о том, что Университетская церковь «вследствие высокой художественной и исторической ценности должна быть сохранена в неприкосновенном виде, а предметы, в ней находящиеся, не могут быть конфискованы и вывезены без ведома и согласия означенной коллегии» (№ 1919, 18.10.18 г.). И правление Университета, и настоятель церкви твердо верили в спасительность определения музейной коллегии и на первую атаку юридического отдела Московского совдепа в декабре 1918 года ответили ссылкой на документ Наркомпроса.

Настоящая борьба с домовыми церквями началась с лета следующего года. В мае, как упоминалось выше, «заведывающий» VIII отделом наркомюста Петр Ананьевич Красиков направил гневное письмо в Наркомпрос М. Н. Покровскому об «оскорбляющих революционные чувства граждан религиозных и царских надписях, иконах, лампадках», да не где-нибудь, а на зданиях, находящихся в ведении Наркомпроса. Покровский готовил ответ целый месяц. В этом письме, не упоминая о религиозных эмблемах, профессор сослался на определение Всероссийской коллегии о том, что «упомянутая церковь вследствие высокой художественно-исторической ценности должна быть сохранена в неприкосновенном виде, и добавил, что «более авторитетного органа в решении данного вопроса, чем названная коллегия, в Наркомпросе не имеется». Последняя фраза письма была милостивой подсказкой бестолковому VIII отделу о том, что на шибко авторитетную коллегию можно найти управу, но только в Совнаркоме: «Отдел высших учебных заведений считает необходимым уведомить Вас, что он не находит возможным принятие иных каких-либо мер, кроме обжалования данного Постановления в Совете Народных комиссаров». Покровский не рассчитывал, что его письмо Красикову не истлеет за 80 лет. При Покровском неоднократно сажали, а потом ссылали за границу выдающихся русских ученых, уничтожили Румянцевский музей, чуть не закрыли гуманитарные факультеты Московского Университета. Но подписей его ни под одним из решающих документов нет. Домовые церкви — единственное документально подтвержденное черное дело Покровского. Прав был Готье, лично знавший Покровского, когда писал о нем: «истинно позорное имя в русской истории и позор для школы московских русских историков».

Ликвидаторы из VIII отдела оказались понятливыми учениками. Постановление Совнаркома было подготовлено к принятию за неделю. Два дня советское правительство занималось Московским Университетом. За день до роковой даты было принято Постановление о выделении Университету на первое полугодие сверхсметного кредита почти в 6 миллионов рублей. Это была огромная сумма (для сравнения — правительству Латвии было выделено чуть более 9 миллионов рублей).

В заседании от 8 июля Совнарком рассмотрел вопрос о ликвидации церкви, религиозных эмблем на здании Первого МГУ.

Постановление Совнаркома от 8 июля 1919 года удалось прочитать только в виде копии. Мы не знаем, была ли дискуссия, кто докладывал вопрос, кто подписал подлинник. Постановление никогда не публиковалось, но на него делались ссылки в статьях журнала «Революция и церковь».

Несмотря на то, что материальное положение Университета должно было измениться к лучшему, верноподданнических чувств там не проявили, и никто не бросился снимать «религиозные эмблемы». Тяжелое впечатление, конечно же, произвело требование предать Революционному трибуналу Мензбира и Новикова, к счастью, оставшееся только на бумаге.

16 июля Нарком юстиции выдал мандат на проведение этой акции П. А. Красикову, но работать пришлось М. Галкину.

17 июля настоятель отец Николай Боголюбский в последний раз переступил порог Университетской церкви. Вместе с ним в храм вошли члены комиссии по приемке церковных имуществ Наркомпроса Ф. Я. Мишуков, В. П. Зубов, Т. Н. Александрова-Дольник (свояченица Ю. В. Готье), а также Н. Н. Померанцев, заместитель председателя Комиссии М. С. Сергеев и университетский экзекутор И. Д. Голубцов. Последние трое участвовали в «фактической ликвидации» церкви в последующие дни. Голубцов, конечно, участвовал не по своей воле. Очевидно, Боголюбский поставил под престол в алтаре ковчежец с мощами св. Кирилла. (Эта священная реликвия, подарок М. П. Погодина, находилась в церкви с 1855 года). Возможно, тогда же Боголюбский унес антиминс. В августе стало известно, что антиминс находится в церкви Большого Вознесения.

В опубликованных в 1930 году в Париже воспоминаниях ректора М. Новикова «Московский университет в первый период большевицкого режима» рассказано о том, как ночью тайком снимали религиозные эмблемы.

Работы оказалось много, ее хватило на три ночи. В ночь с 17 на 18 были сняты иконы и буквы, причем «места нахождения букв» были сразу же закрашены. Новиков вспоминает, что «сбивание надписи потребовало значительного времени». Большой крест на кровле здания снять не успели и ограничились удалением маленького креста над сенью иконы. В течение шести с половиной часов следующей ночи снимали крест с кровли. Хотели снять и сень, но «ввиду переутомления людей» это было отложено. На Университете уже ничего религиозного не оставалось. Сиротливо возвышавшуюся над местом, где была икона, сень начали снимать 23 июля с 11 часов вечера, и продолжалась эта работа четыре с половиной часа. На этих серьезных акциях присутствовали два начальника отделов Московского совдепа — автотехнического отдела Красин и административного отдела — Грачев. От университета, кроме Новикова, присутствовали заведующий административно-хозяйственным отделом В. И. Федоров и экзекутор И. Д. Голубцов.

Утром 24 июля началось разрушение церкви изнутри. Сюда явился М. Галкин, представители Наркомпроса Сергеев, Денисов и Померанцев, представитель административного отдела Московского совдепа Володин и экзекутор Голубцов. Вызвали бывшего диакона церкви Александра Алексеевича Кедрова, швейцара Дмитрия Андреевича Новикова, псаломщика, старшего служителя Дмитрия Андреевича Сычева, швейцара Семена Максимовича Архиреева. Швейцары и служитель так и не стали помогать комиссии. На «отказавшихся под религиозными предлогами исполнять распоряжение администрации Университета о помощи Комиссии» от Галкина в московскую Чека тут же поступил донос, сначала телефонный, а затем, через два дня, и письменный. Под престолом был обнаружен и взят Кедровым ковчежец с мощами. В алтарь Церкви были помещены предметы, которые комиссия Наркомпроса признала «имеющими историко-художественное значение». Эти предметы, а также книги и документы XVIII и начала XIX века, находившиеся в ризнице, подлежали передаче соответствующим отделам Наркомпроса. В длину иконостаса, обшитого досками, была протянута веревка и наложена печать Музейного отдела. В церкви оставались иконы и утварь, которые не заинтересовали Музейный отдел. Отдельную опись составили перечни ковров, дорожек, хозяйственного инвентаря. Все, на что не претендовал Музейный отдел, могла взять община. От чего отказалась община, поступало в распоряжение Московского совдепа. Университетская церковь ничего не оставила советской власти. Ковры, дорожки, кое-что из мебели уже в сентябре правление Университета попросили вернуть. А все, что требовалось для богослужения, было с соблюдением всех формальностей выдано общине для перевоза в бывшую университетскую церковь святого Георгия на Красной Горке (место этой не уцелевшей церкви — слева от гостиницы «Националь»).

	Церковь святого Георгия на Красной Горке

Община университетской церкви накануне ее закрытия — тема, достойная самостоятельного исследования. Обнаружено три списка прихожан. Первый содержит 175 фамилий тех, кто 28 августа 1918 года подавал прошение ректору.

Второй список — подписной лист под текстом о создании общины. Список не датирован, но, так как в тексте не упоминается Георгиевская церковь, можно предположить, что этот список по времени близок к первому. В нем 115 фамилий.

Третий список — это подписные листы под доверенностью, выданною пяти прихожанам на заключение договора с юридическим отделом Московского совдепа о передаче общине богослужебного здания с предметами, необходимыми для богослужения. Доверенность оплачена гербовыми марками и датирована 8 сентября 1919 года. Речь в этом документе шла о переселении прихода в Георгиевскую церковь. Но в тексте на первой странице указана «церковь св. Татьяны, что при Университете в Москве». Это была либо описка, либо документ начали готовить и собирать подписи еще до закрытия церкви, а потом использовали для составления доверенности ранее заполненные подписные листы. В списке 99 фамилий.

Очевидно, после закрытия церкви в приходе не было единого мнения относительно ее дальнейшей судьбы. В марте 1919 года, когда в Москве происходили объединения приходов, Татьянинская церковь была приписана к церкви Большого Вознесения. О резолюции Патриарха Тихона по этому вопросу Московский епархиальный совет известил совет (правление) Московского Университета сразу же после закрытия Университетской церкви. С этой церковью у причта Университетской церкви контакты были налажены давно, может быть, благодаря профессору Московского Университета Ивану Фроловичу Огневу, который жил неподалеку от Большого Вознесения, был там прихожанином и членом приходского совета. Богослужения в университетской церкви были прекращены после постановления Наркомпроса о закрытии домовых церквей в августе 1918 года. А в сентябре университетских певчих пригласили в Большое Вознесение. В январе 1919 года в состав причта этой церкви вошел университетский диакон А. А. Кедров. Настоятель Университетской церкви Н. И. Боголюбский был хорошо известен за пределами своего прихода благодаря организации еще в 1918 году благотворительного общества св. Татьяны, работе в Обществе любителей духовного просвещения, в Московском епархиальном собрании. Во многих московских храмах в конце 1918 года стали устраивать духовные концерты, на которых выступали священники с проповедями. 16 декабря такой концерт состоялся в церкви Большого Вознесения. За участие в этом мероприятии протоиерей Боголюбский (один из лучших проповедников Москвы) получил благодарность от имени приходского совета. В сентябре 1919 года о. Боголюбский уже был настоятелем церкви Большого Вознесения. Однако в апреле 1920 года он перешел в церковь Богоявления в Елохове.

Диакон А. А. Кедров, находясь на службе в Большом Вознесении, тем не менее, поддерживал связь с университетским приходом и принял вынужденное участие в самых тягостных эпизодах. Большая часть прихода не последовала в Большое Вознесение, организовавшаяся община была причислена решением Московского епархиального совета от 3 октября 1919 года к Георгиевской церкви на Красной Горке. Туда же было принесено и церковное имущество. В декабре 1919 года скончался настоятель Георгиевской церкви И. И. Преображенский, настоятелем в этот храм был назначен А. А. Кедров. Георгиевская церковь была разрушена в 1932 году.

Малоизвестная ныне история закрытия большевиками Университетской церкви, одна из первых богоборческих акций, не вполне соответствует нашим современным представлениям об атеистах тех лет, наверное, самых фанатичных и жестоких, хотя бы потому, что в атеизме они не воспитывались, а становились сами по какому-то почти дьявольскому недоразумению. Во-первых, потому что все палачи университетской церкви, и большие и маленькие, идеологами не были: они были всего-навсего исполнительными советскими бюрократами. Во-вторых, церковь по московским меркам богатой не была. В ней не было древних икон, старинной драгоценной утвари. От национализации лучшей части церковного имущества Гохран, возможно, ничего не получил или получил очень немного. Приход был невелик и небогат: студенты, профессора и преподаватели, университетские служители, небогатые отставные чиновники и офицеры, проживавшие неподалеку. Среди причин, почему так упорно боролись с «Университетской Татьяной», больше субъективных и ничтожных, чем связанных с мировой революцией. Не боявшиеся Бога отщепенцы из VIII отдела боялись начальства и особенно потому, что прошлое их, как, например, у Галкина, было небезупречным. VIII отдел создали для искоренения религии, а работа шла плохо. Нужно было какое-то конкретное дело — не лекции, публикации, беседы. Национализация Троице-Сергиевой Лавры шла медленно. Осквернение мощей привело к настоящему религиозному буму. «Объект на Манежной площади был выбран удачно: об удалении религиозных эмблем с Университета Совнарком мог узнать не из публикаций и донесений, а увидеть содеянное собственными глазами. Самому постоянному среди подверженных текучести кадров VIII отдела Михаилу Галкину именно в это время надо было позарез отличиться. В мае 1919 года перед ним, несмотря на многочисленные бумажки, свидетельствующие о том, что он, Галкин, является незаменимым работником по отделению церкви от государства, возникла угроза призыва в Красную армию. 23 июня, получив отказ от отсрочки, присланный Особой военной комиссией, Галкин собирался прибегнуть к заступничеству совета обороны, и по этому вопросу заседала коллегия Наркомюста. «Незаменимость» надо было доказать немедленно — или готовиться к отправке на Восточный фронт.

У всех, приложивших руку к расправе с Университетской церковью, были свои причины не любить если не церковь, так сам Московский Университет, гуманитарные факультеты которого хотели ликвидировать, но не могли. Конечно, у профессора Покровского Университет вызывал более сложные эмоции, чем у малограмотного (хоть и с университетским образованием) Красикова или у «испытанных кадров», снимавших икону и крест. А Совнарком, советское правительство, без постановления которого, может, и не удалось бы ликвидировать Университетскую церковь, был просто счастлив лишний раз доказать неуправляемому и непослушному русскому интеллигенту, кто в стране настоящий хозяин.