От Толстого до Шмелёва: классики о Татьянином дне

Татьянин день! О первый снег и розы…

Один из народных обычаев гласит: «В Татьянин день старикам и ребятишкам нужно выйти на самое высокое место в округе и загадывать на солнце свои желания. А у кого их (желаний) нет, тот должен просто глядеть на солнце ради своего здоровья». Правда, в средней полосе не всегда можно увидеть солнце в Татьянин день: погода часто стоит пасмурная и снежная.

Кроме источника примет, Татьянин день стал источником вдохновения для многих русских писателей. Женщинам, отмечающим в этот день именины, посвятил стихотворение поэт Сергей Соловьёв.

Татьянин день! Знакомые, кузины –
Объехать всех обязан я, хоть плач.
К цирюльнику сначала, в магазины
Несёт меня плющихинский лихач.
Повсюду – шум, повсюду – именины,
Туда-сюда несутся сани вскачь,
И в честь академической богини
Сияет солнце, серебрится иней.
Татьянин день! О первый снег и розы,
Гвоздик и ландышей душистый куст,
И первые признанья, клятвы, слёзы,
И поцелуй оледеневших уст. 

Спустя несколько десятилетий советский автор Наум Олев сочинил стихотворение об истории двух молодых людей, произошедшей в «первый день каникул». Позже композитор Юрий Саульский написал к нему музыку, а первым исполнителем песни стал Лев Лещенко.

Никогда не были так шумны московские улицы

Не прошел Татьянин день незамеченным и в прозе. «Король репортёров» Владимир Гиляровский оставил воспоминания о том, как праздновала Татьянин день современная ему молодёжь.

Фото — images.mreadz.com

«12 января старого стиля, был студенческий праздник в Московском университете.

Никогда не были так шумны московские улицы, как ежегодно в этот день. Толпы студентов до поздней ночи ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: "спьяна" и "Татьяна"! Это был беззаботно-шумный гулящий день. И полиция, - такие она имела расчеты и указания свыше, - в этот день студентов не арестовывала. Шпикам тоже было приказано не попадаться на глаза студентам. <…>

12 января утром – торжественный акт в университете в присутствии высших властей столицы. Три четверти зала наполняет студенческая беднота, промышляющая уроками: потёртые тужурки, блины - фуражки с выцветшими добела, когда-то синими околышами... Но между ними сверкают шитые воротники роскошных мундиров дорогого сукна на белой шелковой подкладке и золочеными рукоятками шпаг по моде причесанные франтики; это дети богачей.

По окончании акта студенты вываливают на Большую Никитскую и толпами, распевая "Gaudeamus igitur", движутся к Никитским воротам и к Тверскому бульвару, в излюбленные свои пивные. Но идет исключительно беднота; белоподкладочники, надев "николаевские" шинели с бобровыми воротниками, уехали на рысаках в родительские палаты.

Зарядившись в пивных, студенчество толпами спускается по бульварам вниз на Трубную площадь, с песнями, но уже "Gaudeamus" заменен "Дубинушкой". К ним присоединилось уже несколько белоподкладочников, которые, не желая отставать от товарищей, сбросили свой щегольской наряд дома и в стареньких пальтишках вышагивают по бульварам. Перед "Московскими ведомостями" все останавливаются и орут:

И вырежем мы в заповедных лесах 
На барскую спину дубину...

И с песнями вкатываются толпы в роскошный вестибюль "Эрмитажа", с зеркалами и статуями, шлепая сапогами по белокаменной лестнице, с которой предупредительно сняты, ради этого дня, обычные мягкие дорогие ковры».

Или:

«Ещё с семидесятых годов хозяин "Эрмитажа" француз Оливье отдавал студентам на этот день свой ресторан для гулянки.

Традиционно в ночь на 12 января огромный зал "Эрмитажа" преображался. Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо усыпался опилками, вносились простые деревянные столы, табуретки, венские стулья... В буфете и кухне оставлялись только холодные кушанья, водка, пиво и дешевое вино. Это был народный праздник в буржуазном дворце обжорства.

В этот день даже во времена самой злейшей реакции это был единственный зал в России, где легально произносились смелые речи. "Эрмитаж" был во власти студентов и их гостей - любимых профессоров, писателей, земцев, адвокатов.

Пели, говорили, кричали, заливали пивом и водкой пол - в зале дым коромыслом! Профессоров поднимали на столы... Ораторы сменялись один за другим. Ещё есть и теперь в живых люди, помнящие "Татьянин день" в "Эрмитаже", когда В. А. Гольцева после его речи так усиленно "качали", что сюртук его оказался разорванным пополам; когда после Гольцева так же энергично чествовали А. И. Чупрова и даже разбили ему очки, подбрасывая его к потолку».

Было выпито всё, кроме Москвы-реки

Студенческие гуляния на Тверском бульваре

А вот Антон Чехов в фельетоне для журнала «Осколки» по случаю 130-й годовщины Московского университета написал так:

«Татьянин день — это такой день, в который разрешается напиваться до положения риз даже невинным младенцам и классным дамам. В этом году было выпито всё, кроме Москвы-реки, которая избегла злой участи, благодаря только тому обстоятельству, что она замерзла. В Патрикеевском, Большом московском, в Татарском [трактирах] и прочих злачных местах выпито было столько, что дрожали стекла, а в "Эрмитаже", где каждое 12 января, пользуясь подшефейным состоянием обедающих, кормят завалящей чепухой и трупным ядом, происходило целое землетрясение. Пианино и рояли трещали, оркестры не умолкая жарили "Gaudeamus", горла надрывались и хрипли… Тройки и лихачи всю ночь не переставая летали от Москвы к «Яру», от "Яра" в "Стрельну", из "Стрельны" в "Ливадию". Было так весело, что один студиоз от избытка чувств выкупался в резервуаре, где плавают натрускинские стерляди».

Многие писатели подчёркивали противоречивость Татьянина дня. С одной стороны, день студента — значит, нужно развлекаться, пока молодость позволяет; с другой, день просвещения — совместимо ли знание с водкой? И ко всему прочему, день святой мученицы Татианы: здесь разгул уж совсем не уместен. Леонид Андреев в фельетоне «Татьянин день» пишет как раз об этом:

«Каждый год, смущая своим постоянством всех друзей русской действительности, возникает и на все лады трактуется один и тот же вопрос: нужно ли на Татьянин день напиваться или можно обойтись без пьянства, и не только можно, но даже и должно».

Без лишнего морализаторства Андреев рассказывает о лжи пьянства и сочувствует перебравшим студентам:

«На Невском ещё горели электрические фонари, и жалкие женщины ловили покупателей на свое измученное тело, и группами бродили пьяные студенты — когда мы вышли из ресторана. Студенты кричали: 

— С праздником, коллега. 

И целовались. От них пахло водкой, мокрые усы слюнявым поцелуем прижимались к щеке, и это было так печально, так жалко! Бедные. Они не испытали счастья быть людьми. 

Много прошло времени с тех пор, но этот вечер остается одним из лучших моих воспоминаний, и до сего дня я чувствую животворную силу его».

Праздник просвещения?

Фото — infourok.ru

Лев Николаевич Толстой в 1891 году откликнулся едкой статьёй «Праздник просвещения» в газете «Русские ведомости» на объявление об обеде в ресторане бывших воспитанников Императорского Московского университета по поводу празднования Татьянина дня. Писатель сравнил обыкновенных мужиков и профессуру со студентами, которые пьют по разным поводам, но одинаково много. Досталось, и тем и другим:

«Казалось бы, что люди, стоящие на двух крайних пределах просвещения, — дикие мужики и образованнейшие люди России, мужики, празднующие Введение или Казанскую, и образованные люди, празднующие праздник именно просвещения, — должны бы праздновать свои праздники совершенно различно. А между тем оказывается, что праздник самых просвещенных людей не отличается ничем, кроме внешней формы, от праздника самых диких людей. Мужики придираются к знамению или казанской без всякого отношения к значению праздника, чтобы есть и пить; просвещенные придираются ко дню св. Татьяны, чтобы наесться, напиться без всякого отношения к св. Татьяне».

Заканчивает Толстой своим любимым «пора понять»:

«Пора понять, что просвещение распространяется не одними туманными и другими картинами, не одним устным и печатным словами, но заразительным примером всей жизни людей».

По воспоминаниям современников, статья вызвала волну откликов среди русских писателей и журналистов. Некоторые студенты вечером того же дня пошли к дому Толстого в Хамовниках, чтобы побеседовать с морализатором.

Кстати, для многих в то время праздник был чуть ли не единственной отдушиной после месяцев зубрежки и дисциплины. Князь Сергей Николаевич Трубецкой писал в 1904-м: «Нам нужен этот праздник хотя бы раз в год».

Прозаик и драматург Валентин Амфитеатров тоже не смог пройти мимо феномена Татьянина дня. В своём эссе «Татьяны» на заре XX века он припоминает забавные случаи, связанные с праздником, и заодно отвечает его критикам:

«"Тихо туманное утро в столице… " Татьяна, прощаясь с Москвою до будущего года ласково укладывает своих обожателей нагулявшихся в городе и за городом. И — оставим моралистам читать выговоры — ей за попустительство, а им за невоздержность и шалости! "Счастлив, кто с молоду был молод!", — сказал Пушкин. Да, наконец, "не согрешишь — не покаешься", а, право, те, кто умеет грешить и каяться, куда занятнее и живее высокой, как Монблан, и такой же, как он, холодной и бесстрастной непогрешимости!»

Не забывает Амфитеатров и про университет:

«Двенадцатое января — сигнал к такой благородной тоске. Окидываешь умственным взором бег годов от блестящей точки "университетского периода"… и грустно по ней делается: что надежд-то разрушено! что намерений-то уплыло! что взглядов-то изменилось! А она — эта блестящая точка — неизменно сияет твёрдою, неподвижною звездою и так манит к себе своим, научающим добру и правде светом, что, кажется, рад отдать все выгоды, всё довольство удобно сложившейся жизни, только бы помолодеть и снова пережить золотой период… И, разумеется, думаешь, что во второй раз пережил бы его куда умнее, чем переживал в первый. Тогда, мол, был молокосос, не ценил… а теперь — ценил бы».

Татьянин день в эмиграции

Татьянинская церковь МГУ. Фото сделано около 1913 года

Иван Шмелёв, уже будучи в эмиграции, писал о Татьянином дне несколько раз, сменив восторженность на грусть.

В 1926 году он отмечал: «Вспомним этот день, как славу. Русская культура, от Та­тьяны, от недр Московского универси­тета, встала прочно, прошла но свету, и мы но праву можем говорить: нас знают. Мы внесли. Мы – дали».

Позднее, в 1930-м, он скорбит о потере русского просвещения:

«Нет, мы не празднуем ныне великой годовщины – 175-летия основания старейшего российского университета – Московского Императорского Университета. Праздновать мы права не имеем, и нет у нас оснований праздновать; на­шего университета нет. Мы можем его только поминать; и, поминая, каяться».

И далее: «Дом Мученицы Св. Татьяны, светя золотыми буквами, открывал полную возможность вливать в русские молодые души золотое слово – любви к России, познания Рос­сии, слово - хранения России, гордости Россией. Я не слы­хал его. Меня, в лучшем случае, в Европу уводили, в чело­вечество уводили, и не вели к России. Говорю это с прямо­тою. В укор ли Мученице? Она неповинна в этом. Она све­тилась, Татьяна наша. Она томилась, она ждала... И не она повинна, что ныне осквернена, что образ ее нетленный – прообраз России-Мученицы – разбит».

Свойственную русской интеллигенции настороженность в отношении шумных гуляний мы видим и в художественной прозе. Впрочем, у Ивана Бунина в рассказе «Натали» Татьянин день всё-таки остается праздником, который служит скорее декорацией для развитиясюжета:

«В январе следующего года, в Татьянин день, был бал воронежских студентов в Благородном собрании в Воронеже. Я, уже московский студент, проводил Святки дома, в деревне, и приехал в тот вечер в Воронеж. Поезд пришел весь белый, дымящийся снегом от вьюги, по дороге со станции в город, пока извозчичьи сани несли меня в Дворянскую гостиницу, едва видны были мелькавшие сквозь вьюгу огни фонарей. Но после деревни эта городская вьюга и городские огни возбуждали, сулили близкое удовольствие войти в теплый, слишком даже теплый номер старой губернской гостиницы, спросить самовар и начать переодеваться, готовиться к долгой бальной ночи и студенческому пьянству до рассвета…

Когда я приехал, бал только что начался, но уже полны были все прибывающим народом парадная лестница и площадка на ней, а из главной залы, с её хор, все покрывала, заглушала полковая музыка, звучно гремя печально-торжествующими тактами вальса. Ещё свежий с мороза, в новеньком мундире и от этого не в меру изысканно, с излишней вежливостью пробираясь в толпе по красному ковру лестницы, я поднялся на площадку, вошел в особенно густую и уже горячую толпу, стеснявшуюся перед дверями залы, и зачем-то стал пробираться дальше так настойчиво, что меня приняли, верно, за распорядителя, имеющего в зале неотложное дело. И я наконец пробрался, остановился на пороге, слушая разливы и раскаты оркестра над самой моей головой, глядя на сверкающую зыбь люстр и на десятки пар, разнообразно мелькавших под ними в вальсе…».

День итогов

Московский университет в XIX веке

Публицист Влас Дорошевич тоже не обошёл вниманием Татьянин день, посвятив ему сатирический очерк:

«Ах, Господи Боже мой! Ты мне уголовный фрак подаёшь! Дай тот, который по гражданским делам… постарее. Ну, вот! Слава Тебе Господи… До свидания, цыплёночек! Обедать? Нет, обедать буду в Эрмитаже. Да разве же ты забыла? Татьянин день сегодня… Да мне бы и самому, признаться, не хотелось, да неловко… традиция, знаешь… Нет, нет, нет! Духов не надо. Праздник демократический! Молодёжь, понимаешь, горячая… Ну, и выпившая. Слово им скажу. Может, качать будут. Услышат, что от меня духами, — могут бросить… Да нет, душечка, не беспокойся. Теперь какая «Татьяна»? Теперь, строго говоря, и никакой Татьяны-то нет. Так! Традиция!.. Ах, прежде? Это действительно! На пальму лазал, это — верно. И в бассейне купался! Всё помнишь?.. Нет, теперь! нет! Теперь не то!.. Да ей Богу же, ни в одном глазу!.. Рано! Рано!.. Ну, какие там певицы!»

Но, как многие его предшественники, Дорошевич выносит обществу своеобразный приговор:

«Татьянин день, это — не только праздник радости для русской интеллигенции. Это день итогов. Это наш "судный день". И сквозь золотистый блеск шампанского, сквозь звон бокалов, крики и песни, — трагический вопль сердца услышит чуткое сердце. Как блудные сыновья, приходим мы в этот день к нашей святой Татьяне, и она смотрит на нас мученическими, полными скорби глазами. "Что сделали вы, рабы лукавые и ленивые, из своих талантов? " Alma mater! Alma mater! Не мы одни виноваты, что светильники наши погасли! В непогоду несли мы их, когда ветер тушил пламя! Кругом раздавалися крики: "не заботьтесь ни о чём другом! Пусть всякий заботится и думает только о себе!" Воздух дрожал, словно в страхе дрожал от этих криков, и колебал и гасил наши светильники, возженные от твоего неугасимого огня, alma mater. Мы пьём в этот день, и в этом пьянстве, как во всяком русском пьянстве, есть много трагедии. И вот она, муза трагедии русской общественной жизни, — вот она перед вами! Не в классической тоге, величавая, со строгим прекрасным лицом, — а во фраке с оборванной фалдой, со стерлядью в руках, пьяная, жалкая. Гг. присяжные заседатели, обвиняемый виновен, но по обстоятельствам дела он заслуживает снисхождения. А потому дозвольте ему выпить, чтоб вином залить глотку кричащей совести, которая в этот день привыкла вопить: "Что ты был и что стал и что есть у тебя?" Господа, выпьем! Чеаэк! Шампанского! Ещё шампанского! Ещё!..»

Если вы, готовясь к сессии или просто читая что-нибудь интересное, найдёте упоминание о Татьянином дне, не поленитесь отправить его нам. С благодарностью добавим текст в нашу копилку.

С праздником!